© I.Kovalenko
© I.Kovalenko
| На главную страницу | |
| Баллады | Перси Биши Шелли |
| Джеффри Чосер | Джон Китс |
| Уильям Шекспир | Уильям Блейк |
| Роберт Бернс | Редьярд Киплинг |
| Ричард Олдингтон | |
| Уолт Уитмен | Алиса и все-все-все |
| Эдгар Аллан По | Лимерики |
Королева Элинор
(в пер. С.Я. Маршака)
Королева Британии тяжко больна,
дни и ночи ее сочтены.
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.
Но
пока из Парижа попов привезешь,
Королеве настанет конец...
И король посылает двенадцать вельмож
Лорда-маршала звать во дворец.
Он
верхом прискакал к своему королю
И колени склонить поспешил.
- О король, я прощенья, прощенья молю,
Если в чем-нибудь согрешил!
-
Я клянусь тебе жизнью и троном своим:
Если ты виноват предо мной,
Из дворца моего ты уйдешь невредим
И прощенный вернешься домой.
Только плащ францисканца на панцирь надень.
Я оденусь и сам, как монах.
Королеву Британии завтрашний день
Исповедовать будем в грехах!
Рано утром король и лорд-маршал тайком
В королевскую церковь пошли,
И кадили вдвоем и читали псалом,
Зажигая лампад фитили.
А
потом повели их в покои дворца,
Где больная лежала в бреду.
С двух сторон подступили к ней два чернеца,
Торопливо крестясь на ходу.
Вы
из Франции оба, святые отцы? -
Прошептала жена короля.
Королева, - сказали в ответ чернецы, -
Мы сегодня сошли с корабля!
-
Если так, я покаюсь пред вами в грехах
И верну себе мир и покой!
- Кайся, кайся! - печально ответил монах.
- Кайся, кайся! - ответил другой.
-
Я неверной женою была королю.
Это первый и тягостный грех.
Десять лет я любила и нынче люблю
Лорда-маршала больше, чем всех!
Но
сегодня, о боже, покаюсь в грехах,
Ты пред смертью меня не покинь!..
- Кайся, кайся! - сурово ответил монах.
А другой отозвался: - Аминь!
Зимним вечером ровно три года назад
В этот кубок из хрусталя
Я украдкой за ужином всыпала яд,
Чтобы всласть напоить короля.
Но
сегодня, о боже, покаюсь в грехах,
Ты пред смертью меня не покинь!..
- Кайся, кайся! - угрюмо ответил монах.
А другой отозвался: - Аминь!
-
Родила я в замужестве двух сыновей,
Старший принц и хорош и пригож,
Ни лицом, ни умом, ни отвагой своей
На урода отца не похож.
А
другой мой малютка плешив, как отец,
Косоглаз, косолап, кривоног!..
- Замолчи! - закричал косоглазый чернец,
Видно, больше терпеть он не мог.
Отшвырнул он распятье, и, сбросивши с плеч
Францисканский суровый наряд,
Он предстал перед ней, опираясь на меч,
Весь в доспехах от шеи до пят.
И
другому аббату он тихо сказал:
- Будь, отец, благодарен судьбе!
Если б клятвой себя я вчера не связал,
Ты бы нынче висел на столбе!
Три девушки и рыцарь
(В пер. С.Я. Маршака)
Три девушки шили в саду над водой,
Дженнифер, Джентль и Розмари.
К ним рыцарь приехал гостить молодой,
А в роще поют соловьи до зари.
Одна усадила его у огня, -
Дженнифер, Джентль и Розмари.
Другая овсом накормила коня.
А в роще поют соловьи до зари.
Постель приготовила третья сестра, -
Дженнифер, Джентль и Розмари.
И сна пожелал ему до утра.
А в роще поют соловьи до зари.
Но
девушкам рыцарь сказал перед сном:
- Дженнифер, Джентль и Розмари,
Загадки мои разгадайте втроем! -
А в роще поют соловьи до зари.
Что в мире звучнее, чем рог егерей?
Что в мире колючек терновых острей?
Что слаще, чем хлеб, утоляет сердца?
И что на земле тяжелее свинца?
Что в мире длиннее дороги мирской?
Что глубже на свете пучины морской?
Продумали сестры всю ночь до утра,
Дженнифер, Джентль и Розмари.
И вот что придумала третья сестра.
А в роще поют соловьи до зари.
Звучнее молва, чем рога егерей,
А голод колючек терновых острей.
Для совести грех тяжелее свинца,
и хлеба дороже нам слово отца.
Длиннее дорого лишь ветер один,
И глубже любовь непроглядных глубин!
Загадки разгаданы все до одной, -
Дженнифер, Джентль и Розмари, -
Отгадчица рыцарю станет женой,
А в роще поют соловьи до зари.
Баллада Офелии
(в пер. С.Я. Маршака)
Как в толпе его
найдем -
Твоего дружка?
Шляпа странника на нем,
А в руках клюка.
Он угас и умер,
леди,
Он могилой взят.
В головах - бугор зеленый,
Камень - возле пят.
Бел твой саван,
друг мой милый.
Сколько белых роз
В эту раннюю могилу
Ливень слез унес.
В день святого
Валентина
В первом свете дня
Ты своею Валентиной
Назови меня.
Тихо ввел он на
рассвете
Девушку в свой дом -
Ту, что девушкой вовеки
Не была потом.
Позор и грех! У
них у всех
Нет ни на грош стыда:
Свое возьмут, потом уйдут,
А девушкам беда.
Ты мне жениться
обещал
Меня лишая чести.
-Клянусь, я слово бы сдержал,
Да мы уж спали вместе!
Из “Кентерберийских рассказов”
(в пер. И. Кашкина и О. Румера)
Когда Апрель обильными дождями
Разрыхлил землю, взрытую ростками,
И, мартовскую жажду утоля,
От корня до зеленого стебля
Набухли жилки той весенней силой,
Что в каждой роще почки распустила,
А солнце юное в своем пути
Весь Овна знак успело обойти,
И, ни на миг в ночи не засыпая,
Без умолку звенели птичьи стаи,
Так сердце им встревожил зов весны,
Тогда со всех концов родной страны
Паломников бессчетных вереницы
Мощам заморским снова поклониться
Стремились истово; но многих влек
Фома Бекет, святой, что им помог
В беде иль исцелил недуг старинный,
Сам смерть прияв, как мученик безвинный.
Случилось мне в ту пору завернуть
В харчевню "Табард", в Соуерке, свой путь
Свершая в Кентербери по обету;
Здесь ненароком повстречал я эту
Компанию. Их двадцать девять было.
Цель общая в пути соединила
Их дружбою; они - пример всем нам -
Шли поклониться праведным мощам.
Конюшен, комнат в "Табарде" немало,
И никогда в нем тесно не бывало.
Едва обильный ужин отошел,
Как я уже со многими нашел
Знакомых общих или подружился
И путь их разделить уговорился.
И вот, покуда скромный мой рассказ
Еще не утомил ушей и глаз,
Мне кажется, что было бы уместно
Вам рассказать все то, что мне известно
О спутниках моих: каков их вид,
И звание, и чем кто знаменит
Иль почему в забвенье пребывает;
Мой перечень пусть Рыцарь открывает.
Тот Рыцарь был достойный человек.
С тех пор как в первый он ушел набег,
Не посрамил он рыцарского рода;
Любил он честь, учтивость и свободу;
Усердный был и ревностный вассал,
И редко кто в стольких краях бывал.
Крещеные и даже басурмане
Признали доблести его во брани.
Он с королем Александрию брал,
На орденских пирах он восседал
Вверху стола, был гостем в замках прусских,
Ходил он на Литву, ходил на русских,
А мало кто - тому свидетель Бог -
Из рыцарей тем похвалиться мог.
Им в Андалузии взят Алжезир
И от неверных огражден Алжир.
Был под Лайасом он и Саталией
И помогал сражаться с Бельмарией.
Не раз терпел невзгоды он и горе
При трудных высадках в Великом море.
Он был в пятнадцати больших боях;
В сердца язычников вселяя страх,
Он в Тремиссене трижды выходил
С неверным биться, - трижды победил.
Он помогал сирийским христианам
Давать отпор насильникам-османам,
И заслужил повсюду почесть он.
Хотя был знатен, все ж он был умен,
А в обхожденье мягок, как девица;
И во всю жизнь (тут есть чему дивиться)
Он бранью уст своих не осквернял -
Как истый рыцарь, скромность соблюдал.
А что сказать мне об его наряде?
Был конь хорош, но сам он не параден;
Потерт кольчугой был его камзол,
Пробит, залатан, в пятнах весь подол.
Он, возвратясь из дальнего похода,
Тотчас к мощам пошел со всем народом.
С собой повсюду сына брал отец.
Сквайр был веселый, влюбчивый юнец
Лет двадцати, кудрявый и румяный.
Хоть молод был, он видел смерть и раны:
Высок и строен, ловок, крепок, смел,
Он уж не раз ходил в чужой предел;
Во Фландрии, Артуа и Пикардии
Он, несмотря на годы молодые,
Оруженосцем был и там сражался,
Чем милостей любимой добивался.
Стараньями искусных дамских рук
Наряд его расшит был, словно луг,
И весь искрился дивными цветами,
Эмблемами, заморскими зверями.
Весь день играл на флейте он и пел,
Изрядно песни складывать умел,
Умел читать он, рисовать, писать,
На копьях биться, ловко танцевать.
Он ярок, свеж был, как листок весенний.
Был в талию камзол, и по колени
Висели рукава. Скакал он смело
И гарцевал, красуясь, то и дело.
Всю ночь, томясь, он не смыкал очей
И меньше спал, чем в мае соловей.
Он был приятным, вежливым соседом:
Отцу жаркое резал за обедом.
Не взял с собою рыцарь лишних слуг,
Как и в походах, ехал он сам-друг.
С ним Йомен был, - в кафтане с капюшоном;
За кушаком, как и наряд, зеленым
Торчала связка длинных, острых стрел,
Чьи перья йомен сохранять умел, -
И слушалась стрела проворных рук.
С ним был его большой могучий лук,
Отполированный, как будто новый.
Был йомен кряжистый, бритоголовый,
Студеным ветром, солнцем опален,
Лесной охоты ведал он закон.
Наручень пышный стягивал запястье,
А на дорогу из военной снасти
Был меч и щит и на боку кинжал;
На шее еле серебром мерцал,
Зеленой перевязью скрыт от взора,
Истертый лик святого Христофора.
Висел на перевязи турий рог -
Был лесником, должно быть, тот, стрелок.
Если бы музы знали по-английски,
они стали бы говорить изящными
фразами Шекспира
(Франсиз Мерез)
Sonnet 130
My mistress' eyes are
nothing like the sun;
Coral is far more red, than her lips red:
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask'd, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound:
I grant I never saw a goddess go,--
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet, by heaven, I
think my love as rare
As any she belied with false compare.
Сонет 130
(в пер. С.Я. Маршака)
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь.
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
Sonnet 87
Farewell! Thou art too dear
for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate:
The charter of thy worth gives
thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but thy granting?
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thyself thou gavest, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gavest it, else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgment making.
Thus have I had thee, as a dream doth
flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Сонет 87
(в пер. С.Я. Маршака)
Прощай! Тебя удерживать не смею.
Я дорого ценю любовь твою.
Мне не по средствам то, чем я владею,
И я залог покорно отдаю.
Я, как подарком, пользуюсь любовью.
Заслугами не куплена она.
И значит, добровольное условье
По прихоти нарушить ты вольна.
Дарила ты, цены не зная кладу
Или не зная, может быть, меня.
И не по праву взятую награду
Я сохранял до нынешнего дня.
Был королем я только в сновиденье.
Меня лишило трона пробужденье.
Sonnet 11
As fast as thou shalt wane, so fast thou grow'st
In one of thine, from that which thou departest,
And that fresh blood which youngly thou bestow'st
Thou mayst call thine, when thou from youth convertest:
Herein lives wisdom, beauty, and increase,
Without this, folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease,
And threescore year would make the world away.
Let those whom Nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
Сонет 11
(в пер. С. Я. Маршака)
Мы вянем быстро - так же, как
растем.
Растем в потомках, в новом урожае.
Избыток сил в наследнике твоем
Считай своим, с годами остывая.
Вот мудрости и красоты закон.
А без него царили бы на свете
Безумье, старость до конца времен
И мир исчез бы в шесть десятилетий.
Пусть тот, кто жизни и земле не
мил, -
Безликий, грубый, - гибнет невозвратно.
А ты дары такие получил,
Что возвратить их можешь многократно.
Ты вырезан искусно, как печать,
Чтобы векам свой оттиск передать.
Сонет 11
(в пер. студентки А. Махалиной, 2012)
Все мы не вечны, ты – не исключенье,
И в красоте уже не будет толку.
Но, получив судьбы благословенье
Ты оживешь опять в своих потомках.
И в этом мудрость, красота и рост.
Иначе смерть, разруха, увяданье.
Бездетным отправляясь на погост,
Ты обрекаешь мир на вымирание.
Природа наделила красотой
Тебя, в укор уродливым, убогим,
Чтоб ты потомкам передал с душой
Сей дар великий, как угодно Богу.
И создан был твой образ
совершенный,
Чтобы оставить след в судьбе Вселенной.
Sonnet 128
How oft, when thou, my music,
music play'st
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand
Whilst my poor lips, which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Сонет 128
(в пер. С.Я. Маршака)
Едва лишь ты, о музыка моя,
Займешься музыкой, встревожив строй
Ладов и струн искусною игрой, -
Ревнивой завистью терзаюсь я.
Обидно мне, что ласки нежных рук
Ты отдаешь танцующим ладам,
срывая краткий, мимолетный звук, -
А не моим томящимся устам.
Я весь хотел бы клавишами стать,
Чтоб только пальцы легкие твои
Прошлись по мне, заставив трепетать,
Когда ты струн коснешься в забытьи.
Но если счастье выпало струне,
Отдай ты руки ей, а губы - мне!
Sonnet 141
In faith, I do not love thee with mine eyes,
For they in thee a thousand errors note,
But 'tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote.
Nor are mine ears with thy tongue's tune delighted,
Nor tender feeling to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone;
But my five wits nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unswayed the likeness of a man,
Thy proud heart's slave and vassal wretch to be.
Only my plague thus far I count my gain,
That she that makes me sin awards me pain.
Сонет 141
(в пер. С.Я. Маршака)
Мои глаза в тебя не влюблены -
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно.
Мой слух твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.
И все же внешним чувствам не дано -
Ни всем пяти. ни каждому отдельно -
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.
В своем несчастье одному я рад,
Что ты - мой грех и ты - мой вечный яд.
Сонет 141
(в пер. студентки Н. Клинковой, 2008)
В тебе не вижу совершенства,
Замечу только недостатков тьму,
Но в том, что режет глаз, найду блаженство
Назло глазам, сильней любить начну.
Твой голос музыкой не льется,
Не розы бархата касается рука,
От прелести дыханье не прервется,
Не праздник ты для вкуса и чутья.
Острейший ум и все другие чувства,
Не могут сердца службу прекратить,
Достоинство потеряно в безумстве,
Лишь верный раб у ног твоих лежит.
Сразившая чума - мне как награда,
Хоть ты терзаешь, в муке есть отрада.
Сонет 147
My love is as a fever, longing still
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
Th'uncertain sickly appetite to please.
My reason, the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept,
Hath left me, and I desperate now approve
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic mad with evermore unrest,
My thoughts and my discourse as madmen's are,
At random from the truth vainly expressed:
For I have sworn thee fair, and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.
Сонет 147
(в пер. С.Я. Маршака)
Любовь - недуг. Моя душа больна
Томительной, неутолимой жаждой.
Того же яда требует она,
Который отравил ее однажды.
Мой разум-врач любовь мою лечил.
Она отвергла травы и коренья,
И бедный лекарь выбился из сил
И нас покинул, потеряв терпенье.
Отныне мой недуг неизлечим.
Душа ни в чем покоя не находит.
Покинутые разумом моим,
И чувства и слова по воле бродят.
И долго мне, лишенному ума,
Казался раем ад, а светом - тьма!
Сонет 141
(в пер. студентки В. Закировой, 2009)
То не недуг, не бред то
лихорадочный,
Не жар болезненный во мне сгущает кровь.
То ненасытная, терзающая, алчная,
Искряще-красная, нетленная любовь.
Здесь разуму не место в этом хаосе,
Здесь лавой истекла земная твердь.
И участи своей несчастной радуясь,
Я жду и поторапливаю смерть.
Чтоб исцелиться, растворившись в
вечности,
Безумствам жизни предпочтя покой.
Чрез безразличье восходить к беспечности -
И паром обернуться над рекой.
Но мой удел – блужданье в пустоте,
Где меркнет свет в бесцветной темноте.
If
If you can keep your head when all about you
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don't deal in lies,
Or being hated, don't give way to hating,
And yet don't look too good, nor talk too wise:
If you can dream -- and not make dreams your master;
If you can think -- and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you've spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to, broken,
And stoop and build'em up with worn-out tools:
If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: "Hold on!"
If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings -- nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds' worth of distance run,
Yours is the Earth and everything that's in it,
And -- which is more -- you'll be a Man, my son!
Заповедь
(в пер. М. Лозинского)
Владей собой
среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил, жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.
Умей мечтать,
не став рабом мечтанья,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
Не забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена, и снова
Ты должен все воссоздавать с основ.
Умей
поставить, в радостной надежде,
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том;
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело.
И только Воля говорит: "Иди!"
Останься
прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой;
Будь прям и тверд с врагами и с друзьями,
Пусть все, в свой час, считаются с тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье,
Часов и дней неумолимый бег,--
Тогда весь мир ты примешь, как владенье,
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!
The Raven
Once upon a midnight dreary, while I
pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visitor," I muttered, "tapping at my chamber door —
Only this, and nothing more."
Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; — vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow — sorrow for the lost Lenore —
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore —
Nameless here for evermore.
And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me — filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door —
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; —
This it is, and nothing more."
Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you"— here I opened wide the door; —
Darkness there, and nothing more.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore?"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!" —
Merely this, and nothing more.
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice:
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore —
Let my heart be still a moment and this mystery explore; —
'Tis the wind and nothing more."
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door —
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door —
Perched, and sat, and nothing more.
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore.
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore —
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
Much I marveled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning— little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blest with seeing bird above his chamber door —
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."
But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered— not a feather then he fluttered —
Till I scarcely more than muttered, "other friends have flown before —
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
Then the bird said, "Nevermore."
Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore —
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never — nevermore'."
But the Raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore —
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."
This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamplight gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamplight gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!
Then methought the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose footfalls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee - by these angels he hath sent thee
Respite — respite and nepenthe, from thy memories of Lenore
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Prophet!" said I, "thing of evil! — prophet still, if bird or devil! —
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted —
On this home by horror haunted— tell me truly, I implore —
Is there - is there
balm in Gilead? — tell
me — tell me, I implore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Prophet!" said I, "thing of evil - prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us - by that God we both adore -
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore -
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Be that word our sign in parting, bird or fiend," I shrieked, upstarting —
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!— quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamplight o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted — nevermore!
Эдгар По
Ворон
(в пер. М. Зенкевича)
Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так застукал в двери дома моего.
"Гость, - сказал я, - там стучится в двери дома моего,
Гость - и больше ничего".Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, -
Безыменной здесь с тех пор.Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
"Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость - и больше ничего".И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
"Извините, сэр иль леди, - я приветствовал его, -
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,Что я вас едва услышал", - дверь открыл я: никого,Тьма - и больше ничего.Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженныйВ грезы, что еще не снились никому до этих пор;Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: "Линор!"Это я шепнул, и эхо прошептало мне: "Линор!"Прошептало, как укор.
В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двериИ услышал стук такой же, но отчетливей того."Это тот же стук недавний, - я сказал, - в окно за ставней,Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,Это ветер стукнул ставней у окошка моего, -Ветер - больше ничего".Только приоткрыл я ставни - вышел Ворон стародавний,Шумно оправляя траур оперенья своего;Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;С видом леди или лорда у порога моего,Над дверьми на бюст Паллады у порога моегоСел - и больше ничего.И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,Я сказал: "Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?"Каркнул Ворон: "Nevermore".Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,Птица с кличкой "Nevermore".Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грустиДушу всю свою излил он навсегда в ночной простор.Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,И шептал я, вдруг вздохнувши: "Как друзья с недавних пор,Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор".Каркнул Ворон: "Nevermore".При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,И сказал я: "Несомненно, затвердил он с давних пор,Перенял он это слово от хозяина такого,Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,Похоронный звон надежды и свой смертный приговорСлышал в этом "Nevermore".
И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,Хриплым карком: "Nevermore".Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,Тусклой люстрой освещенный, головою утомленнойЯ хотел склониться, сонный, на подушку на узор,Ах, она здесь не склонится на подушку на узорНикогда, о nevermore!
Мне казалось, что незримо заструились клубы дымаИ ступили серафимы в фимиаме на ковер.Я воскликнул: "О несчастный, это Бог от муки страстнойШлет непентес - исцеленье от любви твоей к Линор!Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!"Каркнул Ворон: "Nevermore!"Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных норЗанесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?"Каркнул Ворон: "Nevermore!"
Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!Если только Бог над нами свод небесный распростер,Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор -Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?"Каркнул Ворон: "Nevermore!""Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! -Я, вскочив, воскликнул: - С бурей уносись в ночной простор,Не оставив здесь, однако, черного пера, как знакаЛжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный уборСкинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!"Каркнул Ворон: "Nevermore!"
И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.Никогда, о, nevermore!(в пер. В. Брюсова)Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,
Меж томов старинных, в строки рассужденья одного
По отвергнутой науке и расслышал смутно звуки,
Вдруг у двери словно стуки - стук у входа моего.
"Это - гость,- пробормотал я, - там, у входа моего,
Гость, - и больше ничего!"Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,
Был как призрак - отсвет красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, - бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя... Шепчут ангелы его,
На земле же - нет его.Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески
Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до него.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье
Я твердил: "То - посещенье просто друга одного".
Повторял: "То - посещенье просто друга одного,
Друга, - больше ничего!"Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:
"Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я и не сразу расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего".
Говоря, открыл я настежь двери дома моего.
Тьма, - и больше ничего.И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до тою!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: "Линор" - и эхо повторило мне его,
Эхо, - больше ничего.Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),
Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.
Но сказал я: "Это ставней ветер зыблет своенравный,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,
Будь спокойно, сердце! Это - ветер, только и всего.
Ветер, - больше ничего! "Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество,
Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел, - и больше ничего.Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности - сурова и горда была тогда.
"Ты, - сказал я, - лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!
Как же царственно ты прозван у Плутона?" Он тогда
Каркнул: "Больше никогда!"Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.
Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.
Но не всем благословенье было - ведать посещенье
Птицы, что над входом сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,
С кличкой "Больше никогда!".Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,
Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,
Наконец я птице кинул: "Раньше скрылись без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!.." Он тогда
Каркнул: "Больше никогда!"Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе стол
"Это - все, - сказал я, - видно, что он знает, жив года,
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали вдаль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда
Знала: больше никогда!"Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица
Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда:
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний
Сны за снами; как в тумане, думал я: "Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
Криком: больше никогда?"Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога
Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.
Это думал и иное, прислонясь челом в покое
К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда...
Ах! при лампе не склоняться ей на бархат иногда
Больше, больше никогда!И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.
"Бедный!- я вскричал,- то богом послан отдых всем тревогам,
Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, - да?
Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, - о, да?"
Ворон: "Больше никогда!""Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или демон
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда
В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?"
Ворон: "Больше никогда!""Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или демон
Ради неба, что над нами, часа Страшного суда,
Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?"
Ворон; "Больше никогда!""Это слово - знак разлуки! - крикнул я, ломая руки. -
Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!
Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорны?
Не хочу друзей тлетворных! С бюста - прочь, и навсегда!
Прочь - из сердца клюв, и с двери - прочь виденье навсегда!
Ворон: "Больше никогда!"И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом, Ворон черный с белым бюстом слит всегда.
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, -
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, -
Знаю, - больше никогда!Эдгар По
Ulalume
The skies they were ashen and sober;
The leaves they were crisped and sere -
The leaves they were withering and sere;
It was night in the lonesome October
Of my most immemorial year:
It was hard by the dim lake of Auber,
In the misty mid region of Weir -
It was down by the dank tarn of Auber,
In the ghoul-haunted woodland of Weir.
Here once, through and alley Titanic,
Of cypress, I roamed with my Soul -
Of cypress, with Psyche, my Soul.
These were days when my heart was volcanic
As the scoriac rivers that roll -
As the lavas that restlessly roll
Their sulphurous currents down Yaanek
In the ultimate climes of the pole -
That groan as they roll down Mount Yaanek
In the realms of the boreal pole.
Our talk had been serious and sober,
But our thoughts they were palsied and sere -
Our memories were treacherous and sere, -
For we knew not the month was October,
And we marked not the night of the year
(Ah, night of all nights in the year!) -
We noted not the dim lake of Auber
(Though once we had journeyed down here) -
Remembered not the dank tarn of Auber,
Nor the ghoul-haunted woodland of Weir.
And now, as the night was senescent
And star-dials pointed to morn -
As the star-dials hinted of morn -
At the end of our path a liquescent
And nebulous lustre was born,
Out of which a miraculous crescent
Arose with a duplicate horn -
Astarte's bediamonded crescent
Distinct with its duplicate horn.
And I said: "She is warmer than Dian;
She rolls through an ether of sighs -
She revels in a region of sighs:
She has seen that the tears are not dry on
These cheeks, where the worm never dies,
And has come past the stars of the Lion
To point us the path to the skies -
To the Lethean peace of the skies -
Come up, in despite of the Lion,
To shine on us with her bright eyes -
Come up through the lair of the Lion,
With love in her luminous eyes."
But Psyche, uplifting her finger,
Said: "Sadly this star I mistrust -
Her pallor I strangely mistrust:
Ah, hasten! -ah, let us not linger!
Ah, fly! -let us fly! -for we must."
In terror she spoke, letting sink her
Wings until they trailed in the dust -
In agony sobbed, letting sink her
Plumes till they trailed in the dust -
Till they sorrowfully trailed in the dust.
I replied: "This is nothing but dreaming:
Let us on by this tremulous light!
Let us bathe in this crystalline light!
Its Sybilic splendour is beaming
With Hope and in Beauty tonight! -
See! -it flickers up the sky through the night!
Ah, we safely may trust to its gleaming,
And be sure it will lead us aright -
We safely may trust to a gleaming,
That cannot but guide us aright,
Since it flickers up to Heaven through the night."
Thus I pacified Psyche and kissed her,
And tempted her out of her gloom -
And conquered her scruples and gloom;
And we passed to the end of the vista,
But were stopped by the door of a tomb -
By the door of a legended tomb;
And I said: "What is written, sweet sister,
On the door of this legended tomb?"
She replied: "Ulalume -Ulalume -
'Tis the vault of thy lost Ulalume!"
Then my heart it grew ashen and sober
As the leaves that were crisped and sere -
As the leaves that were withering and sere;
And I cried: "It was surely October
On this very night of last year
That I journeyed -I journeyed down here! -
That I brought a dread burden down here -
On this night of all nights in the year,
Ah, what demon hath tempted me here?
Well I know, now, this dim lake of Auber -
This misty mid region of Weir -
Well I know, now, this dank tarn of Auber,
This ghoul-haunted woodland of Weir."Улялюм
(в пер. В. Топорова)
Небеса были пепельно-пенны,
Листья были осенние стылы,
Листья были усталые стылы,
И октябрь в этот год отреченный
Наступил бесконечно унылый.
Было смутно; темны и смятенны
Стали чащи, озера, могилы.-
Путь в Уировой чаще священной
Вел к Оберовым духам могилы.Мрачно брел я в тени великанов -
Кипарисов с душою моей.
Мрачно брел я с Психеей моей,
Были дни, когда Горе, нагрянув,
Залило меня лавой своей,
Ледовитою лавой своей.
Были взрывы промерзших вулканов,
Было пламя в глубинах морей-
Нарастающий грохот вулканов,
Пробужденье промерзших морей.Пепел слов угасал постепенно,
Мысли были осенние стылы,
Наша память усталая стыла.
Мы забыли, что год-отреченный,
Мы забыли, что месяц — унылый
Что за ночь-Ночь Ночей! — наступила,
Мы забыли,— темны и смятенны
Стали чащи, озера, могилы),
Мы забыли о чаще священной,
Не заметили духов могилы.И когда эта ночь понемногу
Пригасила огни в небесах,-
Огоньки и огни в небесах,-
Озарил странным светом дорогу
Серп о двух исполинских рогах.
Серп навис в темном небе двурого,-
Дивный призрак, развеявший страх,-
Серп Астарты, сияя двурого,
Прогоняя сомненья и страх.И сказал я: «Светлей, чем Селена,
Милосердней Астарта встает,
В царстве вздохов Астарта цветет
И слезам, как Сезам сокровенный,
Отворяет врата,— не сотрет
Их и червь.- О, Астарта, блаженно
Не на землю меня поведет-
Сквозь созвездие Льва поведет,
В те пределы, где пепельно-пенна,
Лета-вечным забвеньем-течет,
Сквозь созвездие Льва вдохновенно,
Милосердно меня поведет!»Но перстом погрозила Психея:
«Я не верю огню в небесах!
Нет, не верю огню в небесах!
Он все ближе. Беги же скорее!»
Одолели сомненья и страх.
Побледнела душа, и за нею
Крылья скорбно поникли во прах,
Ужаснулась, и крылья за нею
Безнадежно упали во прах,-
Тихо-тихо упали во прах.Я ответил: "Тревога напрасна!
В небесах — ослепительный свет!
Окунемся в спасительный свет!
Прорицанье Сивиллы пристрастно,
И прекрасен Астарты рассвет!
Полный новой Надежды рассвет!
Он сверкает раздольно и властно,
Он не призрак летучий, о нет!
Он дарует раздольно и властно
Свет Надежды. Не бойся! О нет,
Это благословенный рассвет!"Так сказал я, проникнуть не смея
В невеселую даль ее дум
И догадок, догадок и дум.
Но тропа прервалась и, темнея,
Склеп возник. Я и вещий мой ум,
Я (не веря) и вещий мой ум -
Мы воскликнули разом: "Психея!
Кто тут спит?!"-Я и вещий мой ум...
"Улялюм,— подсказала Психея,-
Улялюм! Ты забыл Улялюм!"Сердце в пепел упало и пену
И, как листья, устало застыло,
Как осенние листья, застыло.
Год назад год пошел отреченный!
В октябре бесконечно уныло
Я стоял здесь у края могилы!
Я кричал здесь у края могилы!
Ночь Ночей над землей наступила-
Ах! зачем — и забыв — не забыл я:
Тою ночью темны, вдохновенны
Стали чащи, озера, могилы
И звучали над чащей священной
Завывания духов могилы!Мы, стеная,— она, я — вскричали:
"Ах, возможно ль, что духи могил -
Милосердные духи могил -
Отвлеченьем от нашей печали
И несчастья, что склеп затаил,-
Страшной тайны, что склеп затаил,-
К нам на небо Астарту призвали
Из созвездия адских светил -
Из греховной, губительной дали,
С небосвода подземных светил?"Эдгар По
Annabel Lee
It was many and many a year ago,
In a kingdom by the sea,
That a maiden there lived whom you may know
By the name of Annabel Lee;
And this maiden she lived with no other thought
Than to love and be loved by me.I was a child and she was a child,
In this kingdom by the sea;
But we loved with a love that was more than love -
I and my Annabel Lee;
With a love that the winged seraphs of heaven
Coveted her and me.
And this was the reason that, long ago,
In this kingdom by the sea,
A wind blew out of a cloud, chilling
My beautiful Annabel Lee;
So that her highborn kinsman came
And bore her away from me,
To shut her up in a sepulcher
In this kingdom by the sea.
The angels, not half so happy in heaven,
Went envying her and me
Yes! that was the reason
(as all men know, In this kingdom by the sea)
That the wind came out of the cloud by night,
Chilling and killing my Annabel Lee.
But our love was stronger by far than the love
Of those who were older than we
Of many far wiser than we
And neither the angels in heaven above,
Nor the demons down under the sea,
Can ever dissever my soul from the soul
Of the beautiful Annabel Lee.
For the moon never beams without bringing me dreams
Of the beautiful Annabel Lee;
And the stars never rise but I feel the bright eyes
Of the beautiful Annabel Lee;
And so, all the night-tide, I lie down by the side
Of my darling, my darling, my life and my bride,
In the sepulcher there by the sea,
In her tomb by the sounding sea.Аннабель Ли
(в пер. К. Бальмонта)
Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви,—
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли,—
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли,—
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли),—
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли,—
Тех, что мудростью нас превзошли,—
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли.И всетда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной — с невестой — с любовью моей
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.
(в пер. С.Я. Маршака)
Из "Песен невинности"
АГНЕЦ
Агнец, агнец белый!
Как ты, агнец, сделан?
Кто пастись тебя привел
В наш зеленый вешний дол,
Дал тебе волнистый пух,
Голосок, что нежит слух?
Кто он, агнец милый?
Кто он, агнец милый?
Слушай, агнец кроткий,
Мой рассказ короткий.
Был, как ты, он слаб и мал.
Он себя ягненком звал.
Ты - ягненок, я - дитя.
Он такой, как ты и я.
Агнец, агнец милый,
Бог тебя помилуй!
По городу проходят ребята по два в ряд,
В зеленый, красный, голубой одетые наряд.
Седые дядьки впереди. Толпа течет под своды
Святого Павла, в гулкий храм, шумя, как Темзы воды.
Какое множество детей - твоих цветов, столица.
Они сидят над рядом ряд, и светятся их лица.
Растет в соборе смутный шум, невинный гул ягнят.
Ладони сложены у всех, и голоса звенят.
Как буря, пенье их летит вверх из пределов тесных,
Гремит, как гармоничный гром среди высот небесных.
Внизу их пастыри сидят, заступники сирот.
Лелейте жалость - и от вас ваш ангел не уйдет.
Из "Песен опыта"
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?
Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?
Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?
А когда весь купол звездный
Оросился влагой слезной, -
Улыбнулся ль, наконец,
Делу рук своих творец?
Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягненка сотворила,
И тебя, ночной огонь?
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой?
Чем этот день весенний свят,
Когда цветущая страна
Худых, оборванных ребят,
Живущих впроголодь, полна?
Что это - песня или стон
Несется к небу, трепеща?
Голодный плач со всех сторон.
О, как страна моя нища!
Видно, сутки напролет
Здесь царит ночная тьма,
Никогда не тает лед,
Не кончается зима.
Где сияет солнца свет,
Где роса поит цветы, -
Там детей голодных нет,
Нет угрюмой нищеты.
(в пер. С.Я. Маршака)
В полях, под снегом и дождем.
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
А если мука суждена
Тебе судьбой
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.
Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом,
Где тьма кругом, -
Во тьме я солнце бы нашел
С тобой вдвоем,
С тобой вдвоем.
И, если б дали мне в удел
Весь шар земной,
Весь шар земной,
С каким бы счастьем я владел
Тобой одной,
Тобой одной.
Ночлег в пути
Меня в горах застигла тьма,
Январский ветер, колкий снег.
Закрылись наглухо дома,
И я не мог найти ночлег.
По счастью, девушка одна
Со мною встретилась в пути,
И предложила мне она
В ее укромный дом войти.
Я низко поклонился ей -
Той, что спасла меня в метель,
Учтиво поклонился ей
И попросил постлать постель.
Она тончайшим полотном
Застлала скромную кровать
И, угостив меня вином,
Мне пожелала сладко спать.
Расстаться с ней мне было жаль,
И, чтобы ей не дать уйти,
Спросил я девушку: - Нельзя ль
Еще подушку принести?
Она подушку принесла
Под изголовие мое.
И так мила она была,
Что крепко обнял я ее.
В ее щеках зарделась кровь,
Два ярких вспыхнули огня.
- Коль есть у вас ко мне любовь,
Оставьте девушкой меня!
Был мягок шелк ее волос
И завивался точно хмель.
Она была душистей роз,
Та, что постлала мне постель.
А грудь ее была кругла, -
Казалось ранняя зима
Своим дыханьем намела
Два этих маленьких холма.
Я целовал ее в уста -
Ту, что постлала мне постель,
И вся она была чиста,
Как эта горная метель.
Она не спорила со мной,
Не открывала милых глаз.
И между мною и стеной
Она уснула в поздний час.
Проснувшись в первом свете дня,
В подругу я влюбился вновь.
- Ах, погубили вы меня! -
Сказала мне моя любовь.
Целуя веки влажных глаз
И локон, вьющийся, как хмель,
Сказал я: - много, много раз
Ты будешь мне стелить постель!
Потом иглу взяла она
И села шить рубашку мне.
Январским утром у окна
Она рубашку шила мне...
Мелькают дни, идут года,
Цветы цветут, метет метель,
Но не забуду никогда
Той, что постлала мне постель.
В горах мое сердце
В горах мое сердце... Доныне я там.
По следу оленя лечу по скалам.
Гоню я оленя, пугаю козу.
В горах мое сердце, а сам я внизу.
Прощай, моя родина! Север, прощай, -
Отечество славы и доблести край.
По белому свету судьбою гоним,
Навеки останусь я сыном твоим!
Прощайте, вершины под кровлей снегов,
Прощайте, долины и скаты лугов,
Прощайте, поникшие в бездну леса,
Прощайте, потоков лесных голоса.
В горах мое сердце... Доныне я там.
По следу оленя лечу по скалам.
Гоню я оленя, пугаю козу.
В горах мое сердце, а сам я внизу!
Песня
Растет камыш среди реки. Он зелен, прям и тонок. Я в жизни лучшие деньки Провел среди девчонок.
Часы заботу нам несут, мелькая в быстрой гонке. А счастья несколько минут Приносят нам девчонки.
Богатство, слава и почет Волнуют наши страсти. Но даже тот, кто их найдет, Найдет в них мало счастья.
Мне дай свободный вечерок
Да крепкие объятья -
И тяжкий груз мирских тревог
Готов к чертям послать я.
Пускай я буду осужден
Судьей в ослиной коже,
Но старый, мудрый Соломон
Любил девчонок тоже.
Сперва мужской был создан пол.
Потом, окончив школу,
Творец вселенной перешел
К прекраснейшему полу!
Июньский дождь Жаркое Солнце, огненный Зев грифона, лижет золотым языком Городские улицы; люди и стены Съеживаются, пыльный воздух замирает. На третий день веет ветер, Морские волны безмолвно расступаются, Вуаль дождевых капель Завешивает Солнце и густую голубизну. Серый плащ дождя, Стылый, как седой апрельский мороз, Облегает нac.
Образы
1 Подобно гондоле с зелеными душистыми фруктами,
Плывущей по мрачным каналам Венеции,
Ты, о прелестнейшая,
Вступила в мой безлюдный гopoд.
2 Голубой дымок стремится в небо,
Как клубящиеся облака улетающих птиц.
Так и любовь моя стремится к тебе,
Улетает – и возвращается.
3 Желто-розовая луна в бледных небесах,
Где закат – узкая полоска киновари
В тумане за голыми сучьями деревьев, –
Вот какою видишься мне ты.
4 Как молодой бук на опушке леса
По вечерам тих и недвижен,
Хоть содрогается от веселой легкости воздуха,
Так и ты, любимая, тиха и трепетна.
5 Красные олени - высоко на склоне горы.
Они уже за последними соснами.
И желания мои там, с ними.
6 Цветок, помятый ветром,
Вскоре наполнится дождевою влагой.
Так и сердце мое будет полниться слезами,
Пока ты не вернешься. Амальфи
Мы сойдем к тебе,
О море, глубокое море,
И доверимся бледно-зеленым волнам твоим,
Как опавшие лепестки.
Мы сойдем к тебе с холмов,
Простившись с душистыми лимонными рощами
И солнечным жаром.
Мы сойдем к тебе,
О Таласса,
И отдадимся на волю
Бледно-зеленых волн твоих,
Как лепестки цветов.
When We Two Parted
When we two parted
In silence and tears,
Half broken-hearted
To sever for years,
Pale grew thy cheek and cold,
Colder thy kiss;
Truly that hour foretold
Sorrow to this.
The dew of the morning
Sunk chill on my brow -
It felt like the warning
Of what I feel now.
Thy vows are all broken,
And light is thy fame:
I hear thy name spoken,
And share in it's shame.
Thy name thee before me,
A knell to mine ear;
A shudder comes o'er me -
Why wert thou so dear?
They know not I knew thee,
Who knew thee too well: -
Long, long shall I rue thee,
Too deeply to tell.
In secret we met -
In silence I grieve,
That thy heart could forget,
Thy spirit deceive.
If I should meet thee
After long years,
How should I greet thee? -
With silence and tears.
Расставание
(в пер. С.Я. Маршака)
Помнишь, печалясь,
Склоняясь пред судьбой,
Мы расставались
Надолго с тобой.
В холоде уст твоих,
В сухости глаз
Я уж предчувствовал
Нынешний час.
Был этот ранний
Холодный рассвет
Началом страданий
Будущих лет.
Удел твой - бесчестье.
Молвы приговор
Я слышу - и вместе
Мы делим позор.
В толпе твое имя
Тревожит любой
Неужто родными
Мы были с тобой?
Тебя называют
Легко, не скорбя,
Не зная, что знаю
Тебя, как себя.
Мы долго скрывали
Любовь свою,
И тайну печали
Я так же таю.
Коль будет свиданье
Дано мне судьбой,
В слезах и молчанье
Встречусь с тобой.
Remembrance
'Tis done! - I saw it in my dreams:
No more with Hope the future beams:
My days of happiness are few:
Chill'd by misfortune's wintry blast,
My dawn of life is overcast;
Love, Hope, and Joy, alike adieu!
Would I could add Remembrance too!
Из поэмы “Дон Жуан”
(в пер. Т.Гнедич)
Он был похож на юркую мартышку -
Хорошенький, кудрявый, озорной,
Родители любили шалунишку,
И только в этой прихоти одной
Они сходились. Надо бы мальчишку
Учить и жучить, но они со мной
Советоваться вовсе не хотели
И портили сынишку как умели.
Итак - я не могу не пожалеть -
Супруги жили плохо и уныло,
Мечтая каждый рано овдоветь.
Со стороны, однако, трудно было
Их внутреннюю распрю разглядеть!
Они держались вежливо и мило,
Но вот огонь прорвался, запылал -
И явно обнаружился скандал.
Инеса к медицине обратилась,
Стремясь безумье мужа доказать,
Потом она с отчаянья пустилась
Его в дурных инстинктах упрекать,
Но все-таки ни разу не решилась
Прямые доказательства назвать:
Она считала (так она твердила),
Что честно перед богом поступила.
Она вела старательно учет
Его проступкам; все его записки
Цитировать могла наперечет
(К шпионству души любящие близки).
Все жители Севильи круглый год
Инесе помогали в этом сыске:
Уж бабушка на что стара была-
А ведь и та чего-то наплела!
Инеса созерцала без волненья,
Подобно женам Спарты прошлых лет,
Казнимого супруга злоключенья,
Надменно соблюдая этикет.
От клеветы и злобного глумленья
Несчастный погибал, а льстивый свет
В ее великолепном равнодушии
С восторгом отмечал великодушие.
Прощаю осторожное терпенье
Моим друзьям, которые молчат,
Когда по мере сил и разуменья
Вокруг меня завистники кричат;
Юристы не такое поведенье
Названьем "malus animus"* клеймят:
Мы мстительность пороком полагаем,
Но если мстит другой - не возражаем.
{* "Злой умысел" (лат.)}
А если наши старые грешки,
Украшенные ложью подновленной,
Всплывут наружу, - это пустяки:
Во-первых, ложь - прием традиционный,
К тому же господа клеветники
Увлечены враждой неугомонной,
Не замечают, что из года в год
Шумиха только славу создает.
Сперва друзья пытались их мирить,
И родственники думали вмешаться
А я, уж если правду говорить,
Советовал бы вам не обращаться
Ни к тем и ни к другим. Большую прыть
Явили и законники, признаться.
В надежде гонораров. Только вдруг -
Скончался неожиданно супруг!
Скончался. Умер. О его кончине
Жалели горячо и стар и млад
По тон весьма естественной причине,
Что рассуждать о ближнем всякий рад.
Мне намекал юрист в высоком чине:
Процесс-то был скандалами богат
Любители острот и диффамаций
Лишились самой лучшей из сенсаций.
Он умер. Вместе с ним погребены
И сплетни, и доходы адвоката:
Любовницы пошли за полцены,
Одна - еврею, а одна - аббату
Дом продан, слуги все разочтены,
И, как ни принял свет сию утрату,
Оставил он разумную жену
Его грехи обдумывать - одну.
Из поэмы “Паломничество Чайльд-Гарольда”
(в пер. В. Левика)
54
Не оттого ль, для битв покинув дом,
Гитару дочь Испании презрела,
Повесила на иву под окном
И с песней, в жажде доблестного дела,
На брань с мужами рядом полетела.
Та, кто, иголкой палец уколов
Или заслышав крик совы, бледнела,
По грудам мертвых тел, под звон штыков,
Идет Минервой там, где дрогнуть Марс готов.
Ты слушаешь, и ты пленен, но, боже!
Когда б ты знал, какой была она
В кругу семьи, в саду иль в темной ложе!
Как водопад, волос ее волна,
Бездонна глаз лучистых глубина,
Прелестен смех, живой и нестесненный, -
И слово меркнет, кисть посрамлена,
Но вспомни Сарагосы бастионы,
Где веселил ей кровь мертвящий взгляд Горгоны.
Любимый ранен - слез она не льет,
Пал капитан - она ведет дружину,
Свои бегут - она кричит: вперед!
И натиск новый смел врагов лавину.
Кто облегчит сраженному кончину?
Кто отомстит, коль лучший воин пал?
Кто мужеством одушевит мужчину?
Все, все она! Когда надменный галл
Пред женщинами столь позорно отступал?
Но нет в испанках крови амазонок,
Для чар любви там дева создана.
Хоть в грозный час - еще полуребенок -
С мужчиной рядом в бой идет она,
В самом ожесточении нежна.
Голубка в роли львицы разъяренной,
И тверже, но и женственней она
И благородней в прелести врожденной,
Чем наши сплетницы с их пошлостью салонной.
Амур отметил пальчиком своим
Ей подбородок нежный и чеканный,
И поцелуй, что свил гнездо над ним,
С горячих губ готов слететь нежданный.
- Смелей! - он шепчет. - Миг настал желанный,
Она твоя, пусть недостоин ты!
Сам Феб ей дал загар ее румяный.
Забудь близ этой яркой красоты
Жен бледных Севера бесцветные черты!
В краях, не раз прославленных на лире,
В гаремах стран, где медлит мой рассказ,
Где славит жен и циник, злейший в мире,
Хоть издали, хоть прячут их от нас,
Чтоб ветерок не сдул их с мужних глаз,
Среди красавиц томного Востока
Испанку вспомни - и поймешь тотчас,
Кто жжет сильней мгновенным блеском ока,
Кто ангел доброты и гурия Пророка.
Философия любви
(В пер. К. Чемена)
Ручеек сливается с рекой,
А река с могучим океаном;
Ветер с неба, веющий весной,
Неразлучен с ласковым дурманом.
Одиноким в мире быть грешно, -
И, покорны высшему закону,
Существа сливаются в одно...
Что ж меж нами ставишь ты препону?
Видишь, к небу тянутся хребты,
А волна к волне
спешит в объятья,
И друг к другу клонятся цветы,
Словно к сестрам - любящие братья.
И луна целует гладь морскую, -
Только что в их ласках для меня,
Если губ твоих я не целую?
На модную любовь
(В пер. Г. Кружкова)
А что любовь?
Разряженная кукла,
Чтоб нянчиться, сюсюкать и ласкать;
Вещь с лестною ошибкою в названье,
Манящем так, что юность норовит
К божественности с нею приобщиться
И всячески безумствует от скуки,
Считая милый гребешок - тиарой
Жемчужною, а модные щиблеты -
Сандальями Ромео; и глядишь,
Антоний проживает в доме семь,
А Клеопатра - возле Брунсвик-сквера.
Шуты!.. Коль потрясала страсть сердца,
Губила сильных, троны сокрушала,
Ужель вы мните, что такие судьбы -
Обычней придорожных сорняков?
Шуты!.. Явите в целостности мне
Тяжелый жемчуг, растворенный в чаше
Египетской царицы, - и тогда
Я соглашусь, что есть у вас любовь,
А не одни касторовые шляпы!
Баллада Рэдингскои тюрьмы
(в пер. В.Брюсова)
Памяти Ч.Т.В., бывшего кавалериста Королевской Конной гвардии.
Скончался в тюрьме Его Величества Рэдинг, Беркшир, 7 июля 1896 года.
I
Он больше не
был в ярко-красном,
Но он обрызган был
Вином багряным, кровью алой,
В тот час, когда убил,-
Ту женщину убил в постели,
Которую любил.
В одежде
серой, в сером кепи,
Меж тех, кто осужден,
И он гулял походкой легкой;
Казался весел он;
Но не знавал я, кто смотрел бы
Так жадно в небосклон.
Да, не знавал
я, кто вперял бы
Так пристально глаза
В клочок лазури, заменявший
В тюрьме нам небеса,
И в облака, что проплывали,
Поставив паруса.
Я также шел
меж душ страдальных,
Но круг другой свершал.
Я думал о его поступке,
Велик он или мал.
Бедняге в петле быть, - за мною
Так кто-то прошептал.
О, Боже!
Словно закачались
Твердыни стен кругом,
И небо налегло на череп,
Как огненный шелом.
Я сам страдал, но позабыл я
О бедствии своем,
Я знал одно: с
какою мыслью
Он между нас идет,
И почему он смотрит жадно
На ясный небосвод.
Он ту убил, кого любил он,
И вот за то умрет.
-----
Возлюбленных
все убивают,-
Так повелось в веках,-
Тот - с дикой злобою во взоре,
Тот - с лестью на устах,
Кто трус - с коварным поцелуем,
Кто смел - с клинком в руках!
Один любовь
удушит юной,
В дни старости - другой,
Тот - сладострастия рукою,
Тот - золота рукой,
Кто добр - кинжалом, потому что
Страдает лишь живой.
Тот любит
слишком, этот - мало;
Те ласку продают,
Те покупают; те смеются,
Разя, те слезы льют.
Возлюбленных все убивают, -
Но все ль за то умрут?
-----
Не всем палач
к позорной смерти
Подаст условный знак,
Не все на шею примут петлю,
А на лицо колпак,
И упадут, вперед ногами,
Сквозь пол, в разверстый мрак.
Не все войдут
в тюрьму, где будет
Следить пытливый глаз,
Днем, ночью, в краткий час молитвы
И слез в тяжелый час, -
Чтоб узник добровольной смертью
Себя от мук не спас.
Не всем у
двери в час рассветный
Предстанет страшный хор:
Священник, в белом весь, дрожащий,
Судья, склонивший взор,
И, в черном весь, тюрьмы Смотритель,
Принесший приговор.
Не всем
придется одеваться
Позорно впопыхах,
Меж тем как ловит грубый Доктор
В их нервных жестах страх,
И громко бьют, как страшный молот,
Часы в его руках.
Не все узнают
муки жажды,
Что горло жжет огнем,
Когда палач в своих перчатках,
Скользнув в тюрьму тайком,--
Чтоб жажды им не знать вовеки,
Окрутит их ремнем.
Не все
склонят чело, внимая
Отходной над собой,
Меж тем как ужас сердца громко
Кричит: ведь ты живой!
Не все, входя в сарай ужасный,
Свой гроб толкнут ногой.
Не все,
взглянув на дали неба
В окно на потолке
И, чтобы смерть пришла скорее,
Молясь в глухой тоске,
Узнают поцелуй Кайафы
На трепетной щеке.
II
Он шесть
недель свершал прогулку
Меж тех, кто осужден.
В одежде серой, в сером кепи,
Казался весел он.
Но не знавал я, кто смотрел бы
Так жадно в небосклон.
Да, не знавал
я, кто вперял бы
Так пристально глаза
В клочок лазури, заменявший
В тюрьме нам небеса,
И в облака, что плыли мимо,
Раскинув волоса.
Рук не ломал
он, как безумец,
Что посреди могил
Дитя обманное - Надежду -
Охотно б воскресил;
Он лишь глядел на высь, на солнце
И воздух утра пил.
Рук не ломал
он и не плакал,
Приняв, что суждено,
Но жадно пил он солнце, словно
Таит бальзам оно,
И ртом открытым пил он воздух,
Как чистое вино.
Шло много там
же душ страдальных,
Я с ними круг свершал,
Мы все забыли наш проступок,
Велик он или мал,
За тем следя, угрюмым взором,
Кто петли, петли ждал.
И странно
было, что так просто
Меж нами он идет,
И странно было, что так жадно
Он смотрит в небосвод,
И странно было, что убил он
И вот за то умрет.
-----
Листвой
зеленой дуб и клены
Веселый май дарит,
Но вечно-серый, любим виперой,
Проклятый столб стоит,
На нем плода не жди, но кто-то,
Сед или юн, висит.
Стоять высоко
- всем охота,
Высь всех людей зовет,
Но без боязни, в одежде казни,
Кто встретит эшафот?
Кто смело бросит взгляд, сквозь петлю,
Последний в небосвод?
Плясать под
звуки скрипок сладко,
Мечта и Жизнь манят;
Под звуки флейт, под звуки лютен
Все радостно скользят.
Но над простором, в танце скором,
Плясать едва ль кто рад!
Прилежным
взглядом, ряд за рядом,
Следили мы за ним,
И каждый думал, не пойдет ли
И он путем таким.
Слепорожденным, знать не дано нам,
Не к Аду ль мы спешим.
И день настал:
меж Осужденных
Не двигался мертвец.
Я понял, что на суд, в застенок,
Предстал он, наконец.
Что вновь его увидеть в мире
Мне не судил Творец.
Мы
встретились, как в бурю в море
Разбитые суда,
Друг с другом не промолвив слова
(Слов не было тогда),-
Ведь мы сошлись не в ночь святую,
А в горький день стыда,
Двух
проклятых, отъединяя нас
От жизни скрип ворот;
Весь мир нас выбросил из сердца,
Бог - из своих забот;
Попались мы в силок железный,
Что грешных стережет.
III
Двор
Осужденных! Жестки камни,
С высоких стен - роса...
Там мы гуляли,- свинцом свисали
Над нами небеса.
И зоркий Страж, чтоб кто не умер,
Следил во все глаза.
И тот же
Страж следил за Мертвым,
Днем и ночной порой,
Следил, когда вставал он плакать
Иль падал ниц с мольбой,-
Чтоб он себя от эшафота
Не спас своей рукой.
Устав тюремный
без ошибки
Тюрьмы Смотритель знал;
Что смерть есть только факт научный,
Нам Доктор объяснял;
В день дважды приходил Священник
И книжки раздавал.
В день дважды
пил он кварту пива,
Пускал из трубки дым;
Служитель церкви от волненья
Был разумом храним;
Что руки палачей так близко
Он находил благим.
Но почему так
говорил он,
И Страж не смел спросить.
Ведь тот, кому достался в жизни
Печальный долг - следить,
Замком сомкнуть обязан губы,
Лицо под маской скрыть.
Иначе может
он быть тронут
И помощь оказать,
А место ль это речь привета,
Как к брату, обращать?
Что в состояньи Состраданье
Там, где должны страдать?
-----
И все удалей
мы свершали
Наш шутовской парад.
Что нам! Мы знали, что мы стали
Из Дьявольских бригад!
Обрито темя, цепи бремя-
Веселый маскарад!
Канат
кровавыми ногтями
Щипали мы до тьмы,
Мы стены мыли, пол белили,
Решетки терли мы,
Носили ведра, взводом, бодро,
Скребли замки тюрьмы.
Мешки мы шили,
камни били,
Таскали пыльный тес,
Стуча по жести, пели песни,
Потели у колес.
Но в каждом сердце скрыт был ужас
И ключ безвестных слез,
Так скрыт,
что, словно в травах волны,
Все наши дни ползли,
И жребий страшный, нам грозящий,
Мы позабыть могли.
И мы однажды - пред могилой,
Идя с работ, прошли.
Живой желая
жертвы, яма
Зевала желтым ртом,
И грязь про кровь шепталась тайно
С асфальтовым двором.
Сказало это: здесь до света
Он будет с палачом.
Мы
промолчали; душу сжали -
Смерть, Ужас и Судьба.
Прошел палач с своей сумою
Походкою раба,
И все, дрожа, к себе вошли мы,
Как в разные гроба.
Толпою Страхов
коридоры
В ту были ночь полны,
В железной башне, тихи, страшны.
Шаги теней слышны,
И сквозь бойницы, бледны, лица
Смотрели с вышины.
Он спал и
грезил, как уснувший
В весенний день, в лугах.
Следя, не понимали Стражи,
Как спать, забывши страх,
Когда палач стоит за дверью
С веревкою в руках.
Но плакал тот,
кто слез не ведал
От всех сон скрылся прочь:
Грабители, убийцы, воры
Не спали в эту ночь;
Страх за того им вторгся в душу,
Кому нельзя помочь.
-----
За грех чужой
изведать ужас,-
О, что страшней Творец
До рукояти меч Расплаты
Вонзился в глубь сердец,
Катились слезы за другого
И были - как свинец.
А Стражи, в
обуви бесшумной,
Скользили каждый час;
На нас, склоненных, удивленно
Смотрел в окошко глаз:
Они дивились, что мы молились
Быть может, в первый раз.
Минуты
длились, мы молились,
Оплакивая труп.
И перья полночи свивались
Над гробом в мрачный клуб;
Вино раскаянья на губке
Казалось - желчь для губ.
-----
Петух пел
серый, петух пел красный,
Но не рождался день.
В углах, где мы лежали, Ужас
Водил за тенью тень.
Во тьме кривлялись злые духи,
Забыв дневную лень.
Они скользили,
проходили,
Как люди сквозь туман,
Луну дразнили под кадрили,
Сгибая ловко стан.
С чредой поклонов церемонных
Шли из различных стран.
Шли, улыбаясь,
шли, кривляясь,
Вперед, рука с рукой,
Плясали странно сарабанду,
Кругом, одна с другой,
Чертили дерзко арабески,
Как ветер над водой.
Марионеток
пируэты
Творили на носках,
И масок флейты, масок песни
Нам воем внушали страх.
Они все пели, громко пели,
Тревожа сон в гробах.
"О, пусть, -
кричали, - пышны дали!
В цепях пойдешь куда?
Однажды, дважды кость бросайте,
Играйте, господа!
Но проиграет, кто играет
С Грехом в Дому Стыда!"
-----
Не рой
видений были тени,
Плясавший страшный хор!
Тем, кто в оковах был суровых,
Носил цепей убор,-
Казались,- Боже! - с живыми схожи
Они, пугая взор.
Кружились
маски в вальсе, в пляске,
Смеялись нам из тьмы;
Как рой прелестниц, с верху лестниц
Сбегали в глубь тюрьмы;
Глумясь с укором, звали взором,
Пока молились мы.
-----
Вот плакать
начал ветер утра,
Но ночь не отошла:
Ночь на своем станке гигантском
За нитью нить пряла.
Молясь, дрожали мы и ждали,
Чтоб Правда Дня пришла.
Вкруг влажных
стен тюремных ветер,
Блуждая, грустно выл,
И нас, как колесо стальное,
За мигом миг разил.
О, ветер! Что же мы свершили,
Чтоб ты нас сторожил!
И, наконец,
узор решетки
Стал четко виден мне,
Как переплет свинцовый, рядом
С кроватью на стене.
И понял я, что где-то в мире
День Божий - весь в огне.
Мы в шесть
часов убрали кельи,
В семь - тишина легла,
Но мощной дрожью чьих-то крыльев
Тюрьма полна была;
С дыханьем льдистым - долг свершить свой
Царица Смерть вошла.
Не шагом
бурным, в плаще пурпурном,
Не на коне верхом...
Доска, веревка, парень ловкий-
Вся виселица в том.
Скользнул постыдно (было видно)
Ее Герольд к нам в дом.
-----
Казалось,
кто-то чрез болото
Идет в унылой тьме:
Шептать моленья мы не смели
И вновь рыдать в тюрьме;
Погасло в каждом что-то разом:
Надежды свет в уме.
Идет все
прямо Правосудье,
Не потеряет след,
Могучих губит, губит слабых,-
В нем милосердья нет,
Пятой железной давит сильных,-
Убийца с давних лет!
-----
Мы ждали,
чтоб пробило восемь...
Был сух во рту язык...
Мы знали: восемь - голос Рока,
Судьбы проклятый крик.
Равно для злых и правых петлю
Готовит Рок в тот миг.
Что было
делать, как не ждать нам,
Чтоб этот знак был дан?
Недвижны, немы были все мы,
Как камни горных стран,
Но сердце с силой било, словно
Безумец в барабан.
Внезапно
всколыхнул молчанье
Часов тюремных звон;
И вдруг, как волны, все наполнил
Бессильной скорби стон:
Так прокаженные тревожат,
Вопя, болотный сон.
Как лики ужаса
являет
Порой нам снов кристалл,-
Мы вдруг увидели веревку,
Нам черный крюк предстал,
Мы услыхали, как молитву
Палач в стон смерти сжал.
Весь ужас, так
его потрясший,
Что крик он издал тот.
Вопль сожаленья, пот кровавый,
Их кто, как я, поймет?
Кто жил не жизнь одну, а больше,
Не раз один умрет,
IV
В день казни
нет обедни в церкви,
Ее нельзя свершать:
Священник слишком болен сердцем,
Иль бледен он, как тать,
Иль то в его глазах прочтем мы,
Что нам нельзя читать.
Мы были
заперты до полдня...
Но, слышим, вот звонят...
Бренча ключами, молча Стражи
Открыли келий ряд.
Пошли мы лестницей железной,
Свой покидая Ад.
Хотя на Божий
свет мы вышли,
Наш круг был изменен:
Один от страха весь был бледен,
Другой, как стебль, склонен,
И не знавал я, кто смотрел бы
Так жадно в небосклон.
Да, не знавал
я, кто вперял бы
Так пристально глаза
В клочок лазури, заменявший
В тюрьме нам небеса,
И в облака, что плыли мимо,
Чтоб окропить леса.
И не было меж
нас такого,
Кто б, с бледностью лица,
Не думал, что и он достоин
Такого же конца:
Ведь если он убил живого,
То эти - мертвеца.
Гот, кто
вторично грех свершает,
Терзает мертвых вновь,
Он с них срывает страшный саван
И вновь их точит кровь,
Вновь точит кровь, за каплей каплю,
И убивает вновь.
-----
Как клоуны, в
наряде диком,
В рисунке двух кругов,
Мы молча шли асфальтом скользким,
Вкруг, вкруг, все сто шагов,
Мы молча шли асфальтом скользким,
И каждый шел без слов.
Мы молча шли
асфальтом скользким,
И через каждый ум
Носилась Память об ужасном,
Как ветра дикий шум,
И перед каждым мчался Ужас,
И Страх стоял, угрюм.
-----
Взад и вперед
ходили Стражи,
Как пастухи в стадах,
Одеты в праздничное платье,
В воскресных сюртуках,
Но выдавала их деянье
Нам известь на ногах.
Где широко
зияла яма,
Ее мы не нашли.
Виднелись у стены тюремной
Песок и слой земли,
Да комья извести, как саван,
Над мертвым сверх легли.
Да! Был у
мертвого свой саван,-
Не многим дан такой!
Труп обнажен, чтоб стыд был больше,
Но за глухой стеной
Лежит в земле,- закован в цепи,-
В одежде огневой.
И пламя
извести все гложет
Там тело мертвеца:
Ночами жадно гложет кости,
Днем гложет плоть лица,
Поочередно плоть и кости,
Но сердце - без конца!
-----
Три долгих
года там не сеют
И не сажают там,
Три долгих года там не место
Ни травам, ни цветам;
Земля молчит, не шлет упрека
Смущенным небесам.
Им кажется:
убийцы сердце
Отравит сок стеблей.
Неправда! Взысканная Богом,
Земля добрей людей:
Алей цвет алой розы будет
И белой цвет - белей.
Даст сердце
стебли розы белой,
Рот - стебли алых роз,
Кто знает, чем святую волю
Готов явить Христос,
С тех пор как посох Парсифаля
Цветами вдруг пророс?
-----
Нет! Белым
розам, алым розам
В тюрьме не место жить.
Кремень, булыжник, черепица -
Все, что здесь может быть:
Цветы могли б иное горе
Порою облегчить.
Нет! Ни один
- ни розы алой,
Ни белой - лепесток
Не упадет близ стен проклятых
На землю иль песок,
Не скажет узникам, что умер
За всех распятый Бог.
-----
И все ж, хотя
стеной проклятой
Тот мертвый окружен,
И дух того не бродит ночью,
Кто цепью отягчен,
И дух того лишь стонет жалко,
Кто в известь схоронен,-
Он все ж -
несчастный - дремлет в мире,
Иль в мире будет он:
Он Ужасами не тревожим,
Он Страхом не смущен,
В земле нет ни Луны, ни Солнца,
Где бедный схоронен.
-----
Как зверь, он
ими был повешен,
И реквием святой
Не пел над ним, как утешенье
Его душе больной.
С поспешностью он унесен был,
Зарыт в земле сырой.
Раздетый труп
они швырнули
(Пусть мухи поедят!),
Смеялись, что так вздуто горло,
Чист и недвижен взгляд,
И с хохотом ему творили
Из извести наряд.
Колен
Священник не преклонит
Перед могилой той,
Пред ней не сделает, с молитвой,
Он знак креста святой,
Хоть ради грешников Спаситель
Сошел в наш мир земной.
Но что ж!
Грань жизни перешел он;
То участь всех живых.
В разбитой урне Сожалений
Потоки слез чужих.
О нем отверженцы рыдали,
Но плакать - доля их.
V
Прав или нет
Закон,- не знаю:
То знать мы не должны.
Мы, узники, одно мы знаем,
Что прочен овод стены,
Что день в тюрьме подобен году,
Что дни его длинны.
И знаю я, что
все Законы
(Создание людей),
С тех пор как брат убит был братом
И длится круг скорбей,-
Зерно бросают, лишь мякину
Храня в коре своей.
Я также знаю,-
и должны бы
О том все знать всегда,-
Что люди строят стены тюрем
Из кирпичей стыда
И запирают, чтоб Спаситель
Не заглянул туда.
Они свет
Солнца запирают
И милый лик Луны,
Они свой Ад усердно прячут,
И в нем схоронены
Дела, что люди и Сын Божий
Увидеть не должны!
-----
В тюрьме
растет лишь Зло, как севы
Губительных стеблей.
Одно достойно в том, кто гибнет
И изнывает в ней:
Что в ней Отчаяние-сторож,
А Горе - спутник дней.
Здесь могут
голодом ребенка
И день и ночь терзать,
Бить слабых, мучить сумасшедших
И старцев оскорблять.
Те гибнут, те теряют разум,
И все должны молчать.
Живут здесь
люди в кельях узких,
И тесных, и сырых,
В окно глядит, дыша отравой,
Живая Смерть на них,
И, кроме Похоти, все стало
Прах - в образах людских.
Поят водою
здесь гнилою,
Ее мы с илом пьем;
Здесь хлеб, что взвешен строго, смешан
С известкой и с песком;
Здесь сон не дремлет: чутко внемлет,
Крича, обходит дом.
-----
Пусть тощий
Голод с Жаждой бледной,
Как две змеи, язвят,
Пусть сохнет тело,- что за дело! -
Другой ужасней яд:
Мы днем таскаем камни,- ночью
Они в груди лежат.
Здесь в
келье-сумрак, в сердце-полночь.
Здесь всюду - мрак и сон.
Колеса вертим, паклю щиплем,
Но каждый заключен
В Аду отдельном, и молчанье
Страшней, чем медный звон,
Никто не
подойдет к нам с речью
Приветной и живой,
Лишь глаз к нам смотрит сквозь решетку
Безжалостный и злой;
Забыты всеми, гибнем, гибнем
Мы телом и душой!
Одни,
унижены, мы ржавим
Цепь жизни без конца.
Те плачут, те клянут, те терпят
С бесстрастностью лица,-
Но камни сердца раздробляет
Благой Закон Творца.
-----
Сердца,
разбитые в темницах,
Благоуханье льют,
Так, как у ног Хряста разбитый
Альвастровый сосуд,
И дивным полон ароматом
Земных грехов приют.
О, счастлив
тот, чье сердце может
Разбиться на пути!
Как иначе очистить душу
И новый путь найти?
Когда не в глубь сердец разбитых,-
Куда Христу сойти?
И тот, чье
вздуто было горло,
Чист и недвижен взгляд.
Ждал рук Того, Кем был разбойник
С креста на Небо взят.
Сердцам разбитым и печальным
Христос являться рад.
Тот в красном,
кто читал Законы,
Ему отсрочку дал,-
Три маленьких недели жизни,
Чтоб он свой грех сознал
И кровью искупил минуту,
Когда он нож держал.
Омыли слезы
крови руку,
Что кровью залита.
Смывается кровь только кровью,
И влага слез - чиста.
Знак Каина кровавый - белой
Печатью стал Христа.
VI
Близ Рэдинга
есть замок Рэдинг.
И ров позорный в нем.
Во рву лежит один несчастный,
Сжигаемый огнем;
В горючем саване лежит он,
Без имени над рвом.
Пусть он до
дня, когда вострубит
Архангел, мирно опит.
Шум лишних вздохов, слез ненужных
Его пусть не смутит.
Убил он ту, кого любил он,
И вот за то убит.
Возлюбленных
все убивают,-
Так повелось в веках,-
Тот - с дикой злобою во взоре,
Тот - с лестью на устах,
Кто трус - с коварным поцелуем,
Кто смел - с клинком в руках!
Уолт Уитмен
Читая книгу
(в пер К. Чуковского)
Читая книгу, биографию прославленную,
И это (говорю я) зовется у автора человеческой жизнью?
Так, когда я умру, кто-нибудь и мою опишет жизнь?
(Будто кто по-настоящему знает что-нибудь о жизни моей.
Нет, зачастую я думаю, я и сам ничего не знаю о своей
подлинной жизни,
Несколько слабых намеков, несколько сбивчивых, разрозненных,
еле заметных штрихов,
Которые я пытаюсь найти для себя самого, чтобы вычертить
здесь).
Слышу, поет Америка
(в пер И. Кашкина)
Слышу, поет Америка, разные песни я слышу:
Поют рабочие, каждый свою песню, сильную и зазывную.
Плотник - свою, измеряя брус или балку,
Каменщик - свою, готовя утром рабочее место или покидая его
ввечеру,
Лодочник - свою, звучащую с его лодки, матросы свою - с
палубы кораблей,
Сапожник поет, сидя на кожаном табурете, шляпник - стоя перед
шляпной болванкой,
Поет лесоруб, поет пахарь, направляясь чем свет на поля, или
в полдень, или кончив работу,
А чудесная песня матери, или молодой жены, или девушки за
шитьем или стиркой, -
Каждый поет свое, присущее только ему,
Днем - дневные песни звучат, а вечером
- голоса молодых,
крепких парней,
Распевающих хором свои звонкие, бодрые песни.
Поэтам, которые будут
(в пер С. Маршака)
Поэты, которые будут! Певцы, музыканты, ораторы!
Не нынешний день оправдает меня и ответит, зачем я,
Нет, люди породы иной - коренной, атлетической, куда
величавее прежних.
Явитесь! Вам надо меня оправдать.
Я сам напишу для будущих дней два-три указующих слова,
Выступлю только на миг, чтоб уйти опять в темноту.
Я - тот, кто, слоняясь в толпе, на ходу вас глазами окинет
и снова лицо отвернет,
Вам предоставив его разгадать и создать отчетливый образ.
Главного жду я от вас.
The Queen of Hearts,
She made some tarts,
All on a summer’s day;
The Knave of Hearts
He stole the tarts,
And took them clean away.
The King of Hearts
Called for the tarts
And beat the Knave full sore;
The Knave of Hearts
Brought back the tarts,
And vowed he’d steal no more.
В пер. С.Я. Маршака:
Дама Червей испекла кренделей
В летний погожий денек
Валет Червей был всех умней
И семь кренделей уволок.
В пер. Ал.Ал.Щербакова:
В пер. В. Набокова:
Дама Червей для сердечных гостей
В летний день напекла пирожков.
Но пришел Валет, и теперь их нет;
Он - хвать, и был таков!
В пер. Б. Заходера:
Эне,
бене, рес -
Квинтер, финтер, жес!
Эне, бене, раба -
Квинтер, финтер, жаба!
Все пришли к Червонной Даме
Выпить чаю с пирожками.
Пирожков у Дамы нет:
Пирожки стащил Валет!
Humpty Dumpty sat on a wall
Humpty Dumpty had a great fall;
All the King’s horses and all the King’s men
Couldn’t put Humpty together again.
В пер. С.Я. Маршака:
Шалтай Болтай сидел на
стене
Шалтай Болтай свалился во сне
Вся королевская конница, вся королевская рать
Не могут Шалтая, не могут Болтая
Шалтая Болтая, Болтая Шалтая
Шалтая Болтая собрать.
В пер. Ал.Ал.Щербакова:
Пустик-Дутик
Сел на карниз.
Пустик-Дутик
Грохнулся вниз.
Король всю пехоту и конницу велел на помощь отправить,
Но Пустика-Дутика ни за что на место им не поставить.
Лимерики,
или Смешные небылицы
(Limericks)
There was a king, and
he had 3 daughters,
And they all lived in a basin of water.
The basin bended, my story ended.
If the basin had been stronger,
My story would have been longer.
У короля и его королевы
Было 3 дочки, 3 юные девы.
Жили все 3 королевские дочки
Не во дворце, а под желобом в бочке.
Перевернулась и лопнула бочка,
Выпали дочки из бочки и точка.
Будь эта бочка немного прочнее,
Сказка о бочке была бы длиннее.
An important young man from Quebec
Had to welcome the Duchess of Teck.
So he bought for a dollar
A very high collar.
To save himself washing his neck.
Юный лорд, что живет в Абердине,
Пригласил на обед герцогиню.
Чтоб не мыть себе шею,
Воротник за гинею
Высоченный купил в магазине.
There was
an old woman named Riley
Who valued old candle-sticks highly.
When no one was looking
She used them for cooking.
“It’s wicked to waste”, she said dryly.
Хозяйка одна из Ньюарка
Хранила свечные огарки.
Когда не было круп,
Она клала их в суп
И слыла экономной кухаркой.
There was an old man of Dumbree,
Who taught little owls to drink tea;
For he said, “To eat mice
Is not proper or nice”,
That amiable man of Dumbree.
Старый джентльмен из
Олдершота
Двум совятам дал кружку компота
«Есть мышей неприлично», -
Говорил он обычно,
Добрый джентльмен из Олдершота.
There was
an old person of Dean,
Who dined on one pea аnd
one bean;
For he said, “More than that
Would make me too fat,
That cautious Old person of Dean.
Одинокий старик из Туниса
На обед съедал зернышко риса.
«Больше есть я не смею,
А не то растолстею», -
Объяснял он друзьям из Туниса.
There was an old man of the North,
Who fell into a basin of broth;
But a laudable cook
Fished him out with a hook,
Which saved that old Man of the North.
Растяпа старик из Лиона
Свалился в кастрюлю бульона.
Повар был не дурак –
Отыскал он дуршлаг
И поддел старика из Лиона.
There was an old man
on some rocks
Who shut his wife up in a box.
When she cried: "Let me out!",
He exclaimed: "Without doubt
You will pass all your life in that box!"
Держал парижанин Трике
Супругу свою в сундуке.
На крик: "Отопри!
Говорил он: "Шери,
Ты - прелесть... когда в сундуке.
There was an old man
with a beard
Who said, "It is just as I feared! -
Two owls and a hen,
Four larks and a wren,
Have all built their nests in my beard.
There was
a young person from Perth
Who was born on the day of his birth.
He was married, they say,
On his wife's wedding day,
And died when he quitted this earth.
There was
a young lady of Niger,
Who smiled as she rode on a tiger.
They returned from the ride
With the lady inside -
And the smile on the face of the tiger!
There was
a young man of Bengal
Who went to a masquerade ball
Arrayed like a tree,
But he failed to foresee
His abuse by the dogs in the hall.
A new servant-maid
named Maria
Had trouble with lighting the fire:
The wood being green,
She used gasoline...
Her position by now is much higher.
There was
a young lady of Venice,
Who used hard-boiled eggs to play tennis.
When they said, "It seems wrong."
She remarked, "Go along!
You don't know how prolific my hen is!"
Пожилого вдовца из Наварры
Одолели ночные кошмары.
Обратился к врачам.
"Надо спать по ночам", -
Объяснили вдовцу из Наварры.
Сокрушалась девица из Дублина,
Что ученьем полжизни загублено.
Довелось тут начать
Ей других обучать,
И воспряла девица из Дублина.
Шеф-повар из Даугавпилса
Нечаянно в чайник свалился.
Бедняга так злился
И так кипятился,
Что чай сам собой заварился.
Пятый месяц бурлит вся
Манила:
Миссис Инк попивает чернила!
Убеждал ее муж,
Что полезнее тушь,
Но... она покупает чернила.
Джентльмену из города Галле
Ребятишки порой досаждали:
То посадят в ведро,
То сломают ребро
Шалунишки из города Галле.
Целый год уроженцу Амштадтена
на обед подавалась зайчатина.
Так устал он от зайца,
Что на тухлые яйца
Перешел уроженец Амштадтена.
Старику из местечка Приснилси
Сон плохой (про соседа) приснился.
Старичок загрустил,
Даже дух испустил
И в отместку... соседу приснился.
Пожилая вдова из Рапалло,
Встав на пятки, поэму читала.
Чтоб сменить эту позу,
Временами на прозу
Отвлекалась вдова из Рапалло.
На крылечке вдова из Кейптауна
Все решала - где флора, где фауна.
Появившийся лев
Съел ее, пожалев.
Стало ясно, что вот она, фауна!